(no subject)
Nov. 27th, 2010 11:32 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
sou_rireИ вот я слоняюсь из комнаты в комнату. Там библиотека такая - загляденье! И кресло-качалка, с каким-то совсем не клетчатым, свалявшимся выцветшим пледом в цветочек, будто из затёртого тонкого войлока. Но трогать его приятно. Может, старое сукно в цветочек. Неизвестно.
Протискиваюсь меж стеллажами, смотрю вверх. И явно что-то нужно мне. Точно не книга. Но что-то тревожит и гнобит. Я стараюсь не думать об этом, поскольку всё равно ничего не могу придумать и определить, а мысли об этом делают только хуже. Двустворчатая дверь одной половиной пропускает свет, точнее, более светлую тень из другой комнаты. И всё очень узкое. Кресло стоит в пол-оборота, чтобы его можно было обогнуть за стеллажами и подойти к окну. Но зачем подходить к окну совершенно не ясно. Окно наверное даже есть. Но нет никакой потребности выглядывать, чтобы узнать о творящемся на улице. Квартира абсолютно самодостаточна. Я не предполагаю сколько в ней комнат, но очень много. В них попадаешь странным образом: не всегда в двери, а можно пройти боком между чем-то старым или просто сделать случайный шаг.
А может комнат и только три. Непонятно. Никак не узнать. И двери все закрыты, совсем небольшой проходец оставлен, остальные - сколько их? - закрыты.
За очередной узкой дверью беснуется собака. Я недоумеваю: меня любят животные. Может быть, ей нужно погулять или поесть. Нет, отвечает. И уходит за чаем. С тонкой фарфоровой чашкой, на пузатых рифленых боках которой изнутри тёмный налет - её давно не мыли, как полагается, только споласкивали, поскольку хозяин у посуды лишь один, он не считает нужным, - а снаружи какой-то кофейно-золотистый тонкий узор. Чашка в сравнении с нынешними небольшая, стандартные 200 мл, которых всем давно недостаточно, но мужчина явно не мог бы пить из чего-то другого. Не в силу старости. Ему всего-то лет пятьдесят. Или семьдесят. Он не молод конечно. Но у него на удивление изящная смуглая рука, с недлинными, но тонкими пальцами, в которых грубая современная кружка была бы совершенно инородным предметом. Как и любая новая вещь, у которой за спиной всей истории - производство и доставка в магазин.
Я не очень понимаю, где здесь кухня, она тут совершенно неуместна. Но раз у человека - знать бы кто он - есть кружка и чай, значит, и кухня где-то имеется. В ожидании, осмотрев уже все стеллажи и должным образом устав, я сажусь разговаривать с собакой через двери. Она слушает, потом снова начинает лаять. Мы беседуем с ней, пока не возвращается хозяин. Я не знаю его имени, он смугл, но лицо темное не от природы, как рука, а как после отпуска, будто он был где-то на море, ещё мужчина обладает небольшой, в рыжину и курчавость, бородкой, глазами, то карими, то светлыми, говорит, вроде бы открывая рот, хотя я совсем не уверена.
На стене я вижу стоящие часы с кукушкой, с давно облезшим лаком и римскими цифрами. Они тоже светлого дерева, как почти всё в этом доме, что создает странное ощущение кокона. Гири-шишки разъехались совсем на немного, видимо, часы недавно завели, а они взяли и остановились. Куда показывали стрелки, я так и не смогла разобрать. Сколько бы я ни пыталась, циферблат предательски пестрел и становился глупым забором, ничего не значащим.
И вот я сижу в кресле в невесть откуда взявшейся шали. Собака врывается, истошно лает, ласковым разговором я пытаюсь усмирить её, не понимая, что происходит. И рассказываю мужчине, который всегда держится на достаточном расстоянии от меня, и взаимосвязь с которым я никак не могу определить, что у меня была точно такая же чёрно-белая колли. Только звали её не Тэльза, а Дэйзи. Но это же так похоже, удивляюсь я. По-моему, он улыбается и кивает. Собака возвращается, хватает меня за концы шали и тащит, смотрит в глаза, даже кивает мордой. Ты меня куда-то зовёшь? - Таким тоном разговаривают с нервным животным или душевнобольным. - Давай пойдём. - Я не тревожась и не зная, чем дело кончится, прохожу мимо человека. Он не прощается, но смотрит как-то... Грустно? Невозможно определить. Он всегда в одном настроении. - Дэйзи. - Говорю я ему почти счастливо. - Она откликается на Дэйзи. Видимо, созвучные клички. Вы видели? - Он снова улыбается и согласно кивает.
Ну, мне так думается, что он всё это делал. Даже я помню его голос. Кажется.
Дэйзи очень торопится, и мы странным образом оказываемся у входа на чердак. Во мне снова возникает то странное неопределенное желание-поиск. Но я не подозреваю ровным счётом ничего, пока не делаю первый шаг на пол чердака. Там, как в книгах Марка Твена. Так мне подумалось почему-то. Сухо, деревянный пол. Пыльно, но не душно. Не грязно. Темно. Но собака точно знает, куда ведёт меня. И я бегу следом. Она иногда поворачивается проверить, я ободряюще улыбаюсь ей, всей кожей ощущая, что вокруг спят люди. И если я ступлю на другую половицу или перекладину, наша бесшумность немедленно растворится, люди проснутся и белый свет мне тут же покажется. В копеечку. Но пока я иду точно за собакой, мне нечего опасаться. И я уже понимаю, зачем я иду.
Вот какой-то вроде мостика наст, вверх, вниз. Двухэтажные кровати. Большие, маленькие, везде спят дети. Дейзи подводит меня и поднимает морду, указывая на второй этаж. Ребёнок запелёнут слабо, ручки свободные, ему месяца два. Он не спит. У него огромные тёмно-синие глаза, которыми он смотрит в темноту, никак не реагируя на меня и мои действия. Я осторожно поднимаю его, размышляя, заплачет или нет, выдав нас, понимаю, что нет, и мы втроем двигаемся в обратный путь. Личико ребёнка ничего совершенно не выражает, но кажется мне... недобрым. Но я понимаю, что искала именно его, и шла за ним, что Тэльза-Дэйзи не ошиблась. Через время ребёнок молча засыпает и только с силой впивается мне в тыльные стороны кистей. У детей очень острые ноготки, но я всё же проверяю, не превратился ли он в кошку. Белые в синие цветы пеленки каким-то чудом держатся, ребёнок заснул с тем же безразлично-злым выражением лица. Мне показалось, что у него есть зубы, и я изрядно удивилась - в таком возрасте их не может быть.
Тем временем, абсолютно доверившись собаке, я отчетливо узнавала обратный путь, который даже не стремилась запомнить по дороге к мальчику, понимая, что всё равно не смогу и обратно одна не выберусь. Но какие-то детали зафиксировались у меня в голове, я хоть и наслаждаюсь топографическим кретинизмом, но зрительная память у меня есть. И мы точно не шли вот по этой длинной доске, не сворачивали направо. И идти нам ещё долго.
И тут в лицо бросили холодный свет серого неба и тот самый пресловутый солёный ветер. Я никогда не была на море или океане, и ничегошеньки не знаю про солёный ветер. Но была абсолютно уверена, что это он и есть. По идее, мы должны были выйти с чердака пятиэтажки. За спиной была скала. Я даже не стала поворачиваться, понимая, что эта половица - единственное, что меня связывает с тем домом, который теперь камень. Собака опрометью кинулась в воду, конца края которой не было видно, и я, отчаявшись звать её, думая, как же тот мужчина теперь без Тэльзы, осталась одна посреди холодной воды и не менее холодного камня с ребёнком, который даже непонятно как к тебе настроен, на руках.
А она так и не показалась больше над водой.
И от ужаса и безысходности проснулась.
Протискиваюсь меж стеллажами, смотрю вверх. И явно что-то нужно мне. Точно не книга. Но что-то тревожит и гнобит. Я стараюсь не думать об этом, поскольку всё равно ничего не могу придумать и определить, а мысли об этом делают только хуже. Двустворчатая дверь одной половиной пропускает свет, точнее, более светлую тень из другой комнаты. И всё очень узкое. Кресло стоит в пол-оборота, чтобы его можно было обогнуть за стеллажами и подойти к окну. Но зачем подходить к окну совершенно не ясно. Окно наверное даже есть. Но нет никакой потребности выглядывать, чтобы узнать о творящемся на улице. Квартира абсолютно самодостаточна. Я не предполагаю сколько в ней комнат, но очень много. В них попадаешь странным образом: не всегда в двери, а можно пройти боком между чем-то старым или просто сделать случайный шаг.
А может комнат и только три. Непонятно. Никак не узнать. И двери все закрыты, совсем небольшой проходец оставлен, остальные - сколько их? - закрыты.
За очередной узкой дверью беснуется собака. Я недоумеваю: меня любят животные. Может быть, ей нужно погулять или поесть. Нет, отвечает. И уходит за чаем. С тонкой фарфоровой чашкой, на пузатых рифленых боках которой изнутри тёмный налет - её давно не мыли, как полагается, только споласкивали, поскольку хозяин у посуды лишь один, он не считает нужным, - а снаружи какой-то кофейно-золотистый тонкий узор. Чашка в сравнении с нынешними небольшая, стандартные 200 мл, которых всем давно недостаточно, но мужчина явно не мог бы пить из чего-то другого. Не в силу старости. Ему всего-то лет пятьдесят. Или семьдесят. Он не молод конечно. Но у него на удивление изящная смуглая рука, с недлинными, но тонкими пальцами, в которых грубая современная кружка была бы совершенно инородным предметом. Как и любая новая вещь, у которой за спиной всей истории - производство и доставка в магазин.
Я не очень понимаю, где здесь кухня, она тут совершенно неуместна. Но раз у человека - знать бы кто он - есть кружка и чай, значит, и кухня где-то имеется. В ожидании, осмотрев уже все стеллажи и должным образом устав, я сажусь разговаривать с собакой через двери. Она слушает, потом снова начинает лаять. Мы беседуем с ней, пока не возвращается хозяин. Я не знаю его имени, он смугл, но лицо темное не от природы, как рука, а как после отпуска, будто он был где-то на море, ещё мужчина обладает небольшой, в рыжину и курчавость, бородкой, глазами, то карими, то светлыми, говорит, вроде бы открывая рот, хотя я совсем не уверена.
На стене я вижу стоящие часы с кукушкой, с давно облезшим лаком и римскими цифрами. Они тоже светлого дерева, как почти всё в этом доме, что создает странное ощущение кокона. Гири-шишки разъехались совсем на немного, видимо, часы недавно завели, а они взяли и остановились. Куда показывали стрелки, я так и не смогла разобрать. Сколько бы я ни пыталась, циферблат предательски пестрел и становился глупым забором, ничего не значащим.
И вот я сижу в кресле в невесть откуда взявшейся шали. Собака врывается, истошно лает, ласковым разговором я пытаюсь усмирить её, не понимая, что происходит. И рассказываю мужчине, который всегда держится на достаточном расстоянии от меня, и взаимосвязь с которым я никак не могу определить, что у меня была точно такая же чёрно-белая колли. Только звали её не Тэльза, а Дэйзи. Но это же так похоже, удивляюсь я. По-моему, он улыбается и кивает. Собака возвращается, хватает меня за концы шали и тащит, смотрит в глаза, даже кивает мордой. Ты меня куда-то зовёшь? - Таким тоном разговаривают с нервным животным или душевнобольным. - Давай пойдём. - Я не тревожась и не зная, чем дело кончится, прохожу мимо человека. Он не прощается, но смотрит как-то... Грустно? Невозможно определить. Он всегда в одном настроении. - Дэйзи. - Говорю я ему почти счастливо. - Она откликается на Дэйзи. Видимо, созвучные клички. Вы видели? - Он снова улыбается и согласно кивает.
Ну, мне так думается, что он всё это делал. Даже я помню его голос. Кажется.
Дэйзи очень торопится, и мы странным образом оказываемся у входа на чердак. Во мне снова возникает то странное неопределенное желание-поиск. Но я не подозреваю ровным счётом ничего, пока не делаю первый шаг на пол чердака. Там, как в книгах Марка Твена. Так мне подумалось почему-то. Сухо, деревянный пол. Пыльно, но не душно. Не грязно. Темно. Но собака точно знает, куда ведёт меня. И я бегу следом. Она иногда поворачивается проверить, я ободряюще улыбаюсь ей, всей кожей ощущая, что вокруг спят люди. И если я ступлю на другую половицу или перекладину, наша бесшумность немедленно растворится, люди проснутся и белый свет мне тут же покажется. В копеечку. Но пока я иду точно за собакой, мне нечего опасаться. И я уже понимаю, зачем я иду.
Вот какой-то вроде мостика наст, вверх, вниз. Двухэтажные кровати. Большие, маленькие, везде спят дети. Дейзи подводит меня и поднимает морду, указывая на второй этаж. Ребёнок запелёнут слабо, ручки свободные, ему месяца два. Он не спит. У него огромные тёмно-синие глаза, которыми он смотрит в темноту, никак не реагируя на меня и мои действия. Я осторожно поднимаю его, размышляя, заплачет или нет, выдав нас, понимаю, что нет, и мы втроем двигаемся в обратный путь. Личико ребёнка ничего совершенно не выражает, но кажется мне... недобрым. Но я понимаю, что искала именно его, и шла за ним, что Тэльза-Дэйзи не ошиблась. Через время ребёнок молча засыпает и только с силой впивается мне в тыльные стороны кистей. У детей очень острые ноготки, но я всё же проверяю, не превратился ли он в кошку. Белые в синие цветы пеленки каким-то чудом держатся, ребёнок заснул с тем же безразлично-злым выражением лица. Мне показалось, что у него есть зубы, и я изрядно удивилась - в таком возрасте их не может быть.
Тем временем, абсолютно доверившись собаке, я отчетливо узнавала обратный путь, который даже не стремилась запомнить по дороге к мальчику, понимая, что всё равно не смогу и обратно одна не выберусь. Но какие-то детали зафиксировались у меня в голове, я хоть и наслаждаюсь топографическим кретинизмом, но зрительная память у меня есть. И мы точно не шли вот по этой длинной доске, не сворачивали направо. И идти нам ещё долго.
И тут в лицо бросили холодный свет серого неба и тот самый пресловутый солёный ветер. Я никогда не была на море или океане, и ничегошеньки не знаю про солёный ветер. Но была абсолютно уверена, что это он и есть. По идее, мы должны были выйти с чердака пятиэтажки. За спиной была скала. Я даже не стала поворачиваться, понимая, что эта половица - единственное, что меня связывает с тем домом, который теперь камень. Собака опрометью кинулась в воду, конца края которой не было видно, и я, отчаявшись звать её, думая, как же тот мужчина теперь без Тэльзы, осталась одна посреди холодной воды и не менее холодного камня с ребёнком, который даже непонятно как к тебе настроен, на руках.
А она так и не показалась больше над водой.
И от ужаса и безысходности проснулась.
