Вот такие пироги...
Apr. 5th, 2008 04:03 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
sou_rireЯ вот сейчас подумала, что однажды мой мальчик завершит свой благодатный возраст, и, пока не войдёт в следующий - где-то после двадцати пяти, - будет совершенно мне чужим.
Он будет целовать. Или хотеть целовать каких-то чужих девочек. Совсем незнакомых мне девочек. И интересоваться он будет чем-то недоступным мне. А если и доступным, то изолируемым от меня нарочно. И важными людьми в его жизни станут какие-то совсем неизвестные, невозможные и, вероятно, пугающие меня люди. А я буду смотреть на этого чужого полувзрослого человека и медленно таять в его жизни, чтобы потом однажды, конечно же, снова вынырнуть из тумана, но на довольно долгий срок мне придётся стать полупрозрачной и зыбкой. И это так грустно, что я даже расплакалась.
Вообще оплакать что-то заранее не такая дурная мысль. Вот я сейчас погрущу, посмиряюсь с этим фактом, а потом, глядишь, когда сам факт наступит, я надумаю расстроиться, а потом и вспомню: ты чего, мать, ты же уже поплакала об этом, помнишь? Ну и вот. Иди запишись в библиотеку.
И дело, конечно же, вовсе не в том, что у родителей нет своей жизни, разумеется она есть, дело в том, что важный нужный и интересный кусок откалывается и уплыва-а-а-ает, иногда подплывает и кружит, кружит, кружит.
И эти ободранные кровавые сколы, стороны, скаты вырванности, с ошмёточным мясом и кожей, а кое-где и сломанными костями - вот почему всегда так кричат, когда дети отрываются - у всех затягиваются, зарастают, рубцуются и даже бледнеют, переставая быть тревожными красными посадочными огнями. Огни потом становятся белым светом маяка. Или голубым. Или жёлтым. Или зелёным. И когда ребёнок возвращается, с пропечённой серединой и вкусной начинкой, он удачно вписывается сектором в семейный пирог, но уже не врастает и не отрывается так болезненно, как в первый раз.
А шрамы можно покрыть каким-нибудь кремом. В виде розочек. И будет даже красиво.
Он будет целовать. Или хотеть целовать каких-то чужих девочек. Совсем незнакомых мне девочек. И интересоваться он будет чем-то недоступным мне. А если и доступным, то изолируемым от меня нарочно. И важными людьми в его жизни станут какие-то совсем неизвестные, невозможные и, вероятно, пугающие меня люди. А я буду смотреть на этого чужого полувзрослого человека и медленно таять в его жизни, чтобы потом однажды, конечно же, снова вынырнуть из тумана, но на довольно долгий срок мне придётся стать полупрозрачной и зыбкой. И это так грустно, что я даже расплакалась.
Вообще оплакать что-то заранее не такая дурная мысль. Вот я сейчас погрущу, посмиряюсь с этим фактом, а потом, глядишь, когда сам факт наступит, я надумаю расстроиться, а потом и вспомню: ты чего, мать, ты же уже поплакала об этом, помнишь? Ну и вот. Иди запишись в библиотеку.
И дело, конечно же, вовсе не в том, что у родителей нет своей жизни, разумеется она есть, дело в том, что важный нужный и интересный кусок откалывается и уплыва-а-а-ает, иногда подплывает и кружит, кружит, кружит.
И эти ободранные кровавые сколы, стороны, скаты вырванности, с ошмёточным мясом и кожей, а кое-где и сломанными костями - вот почему всегда так кричат, когда дети отрываются - у всех затягиваются, зарастают, рубцуются и даже бледнеют, переставая быть тревожными красными посадочными огнями. Огни потом становятся белым светом маяка. Или голубым. Или жёлтым. Или зелёным. И когда ребёнок возвращается, с пропечённой серединой и вкусной начинкой, он удачно вписывается сектором в семейный пирог, но уже не врастает и не отрывается так болезненно, как в первый раз.
А шрамы можно покрыть каким-нибудь кремом. В виде розочек. И будет даже красиво.
