Умница

Сымитировать Оленька могла, что угодно. Вот что ни возьми, всё могла.
Птичий посвист? Да сколько хотите. Вся округа слеталась. До птенцов дело, конечно, не доходило – Оленька откупалась булкой или семечками.

На скорую руку имитацию корейской морковки сварганить? Да запросто. О корейской морковке корейцы слыхом не слыхивали, так что получалась имитация имитации.

Худо-бедно имитировала Оленька картины всяких гениев. Не один в один. Но сносно. А вот почерк могла сымитировать блистательно. Чем и пользовалась бухгалтер. Но с молчаливого прикрытого глаза руководства. Ну вот надо в ведомости расписаться, а этого Бабаджаняна уже днём с огнём. И что делать? Восемь тысяч, они, знаете, по дороге не катаются.

Вот с акцентами у Оленьки хорошо ещё получалось. Она за Бабаджаняна могла не только расписаться, но и поговорить – как нечего делать. Чем и пользовалась руководство. Совершенно уже ничем не прикрываясь.
( Read more... )

Однажды, когда было совершенно нечего терять, и даже здоровья для этой цели не осталось, Лена достала из кухонного шкафчика ежедневную – сорок первую – бутылку вина. Поставила её на стол и закурила беломор, обжав в два движения гильзу. Это было напрасно, ничего смятая бумага, конечно, не фильтровала, но жест вошёл в привычку так давно, что не нуждался в целесообразности и оправдании.

Сорок первый день, как умер папа.
( Read more... )

Иногда я хожу смотреть кто и за что меня внёс в меморис.
В меморисе приятно и хорошо.
Я там себя перечитываю и решаю, хорошо ли это было.
Так вот, это было хорошо. Этому один год. Один месяц. И один день.

До сих пор актуально. И вообще понравилось, когда перечла.

С вашего позволения репит (ибо есть те, кто этот год обо мне даже близко не знал, не то, что не читал).
Не пишу я давно. И ничего. Ну хоть вот.

Нет ничего более тоскливого, чем спальный район в период нелета. В какое окно ни посмотри, он прокричит тебе туда: тебе нечем заняться! ты никому не нужна! тебе некуда идти... И будет абсолютно прав.
Днём в спальном районе пустынно, изредка детско, немного пенсионно-скамеечно, странно-отпускно (от тех, кто в это время в отпуске и не уехал) и алкогольно. Если ты не молодая мать с коляской, не пенсионерка, не пубертатный школьник и не синявка, то делать тебе посреди спального района днём решительно нечего. И району ты тоже не нравишься. Он от тебя недоумевает и старается либо не выпустить из дома, либо выплюнуть в центр города. Вот часов в шесть возвращайся, тогда тебе будут рады, а сейчас ты тут чуждый и совсем не пятый элемент. Для ничегонеделания (а уж тем паче для сибаритства) спальный район не подходит абсолютно, он подходит только для дневной депрессии, которая скоро становится круглосуточной. Так любимое мною одиночество в этом районе нелетом становится то ли снежным, то ли пепельным кошмаром из сна, тягучим, бессюжетным и бесконечным.
Невозможно сибаритствовать на помойке. Это так же нелепо, как вечернее платье днём в овощном магазине, или клетчатая фланелевая пижама жарким июньским вечером.
В центре выглянешь в окно, а снизу люди. Часто даже красивые. Деловые такие. Машины туда-сюда. Рекламы всякие. Кругом жизнь. Все шныряют и шмыгают. А ты в окне, в полдень, вся в уместной пижаме, с кофе. Всё как и должно быть.
А тут ты в полдень в окне, в идиотской пижаме, с кофе. Как дура.

Сказочка про козявочку. Очень девичья и с хэппи йендом, ессно.

( Ознакомиться и похвалить. )

Знаете, у него бывает так. Сядет он: колени - сюда, глаза - в окно. Знаете, так бывает. Подбородок в кулак упрёт, сидит. Потом и колени повернёт.
И как птица, - может, - собака, которую издали привезли: любит он тебя, любит, - да сил нет; не отсюда он, не отсюда.
И глаза эти карие с туманом. Поволокой обычно называют. Да что там за собой волочить-то.
А снег всё разбавит. Любой сироп в воду превратит. И глаз его сироп - тоже. В воду. Капают.
И сидит он так один на кухне. Смотрит. А тебя ломает, корёжит. Тяжело. Непонятно. А он сидит. Кофе снегом разбавляет.
Устала. Дико устала. И в макушку ему горячо: ну что с тобой?
Молчит. Он и рад бы, да нечего.
Смотрит и смотрит.
И ты снова к нему.
В висок седеющий к нему: ну что с тобой, что? Луна? Звёзды? Снег? Всё у тебя есть, что тебе? Ещё тебе что?
И не хватает сил уже.
Собираешься.
Сидит он.
Ты ему: милый, не могу больше.
Он взглянет: ну прости, я скоро - ещё лет пять.
Уходишь, всё приберёшь, кофе ему, молоко. Уходишь. Тихо, на цыпочках, не мешать что бы.
Он вздрогнет на щёлкнувшую дверь: кофе со снегом. Кофе со снегом. Кофе со снегом.
Он вздрогнет на щёлкнувшую дверь.
- Здравствуй, милый.
На колени перед ним.
- Пять лет ведь. Правда. Как ты тут? Как снег? Как колени?
Сядет он - колени сюда, глаза в окно. Знаете, так бывает. Подбородок в кулак упрёт, сидит. Потом и колени повернёт.
- У нас совсем не осталось снега, только кофе.

Вот вам рассказ (очень хороший, на мой взгляд, рассказ) на конкурс "48 часов".
Тема конкурса "Колесо Фортуны".

Здравствуй, милый.
Мне наредкость лень писать тебе письма. Я просто думаю их перед сном. Все самые лучшие письма тебе я не написала.
Помнишь, ты рассказывал мне о моей чувствительности, переходящей в изнеженность, которая тебе так нравится, про мои аллергии на ангорскую шерсть и почти все пудры/туши. Наверняка я была не единственная, кому ты... ведь очевидно: алгоритм голововскружения имеет довольно мало "если-то". Так вот, ещё я не могу спать, если на простыне замятина, она мне мешает и будит. Я получилась принцесса на замятине.
Наверное, ты сейчас сидишь в своей Риге и морочишь очередную хорошеньку (или не очень, когда это имело значение, правда?) головку, пополняешь свою картотеку, разрушаешь жизнь. Ведь ты разрушал жизни. Не могу понять - зачем? Выяснилось, что я не способна терять контроль над собой. Голову терять - да, а взять и в одночасье всё изменить - нет. Хороша бы я была на вокзале в твоей этой Риге. Да. Хороша бы была. Что же меня удержало? По-моему, ты и потратил на меня столько сил, что я никак не переставала думать, что же случится, если у нас с тобой не случится. Тебе этого очень хотелось, как теперь я понимаю. Марина - ты ведь помнишь нашу общую знакомую? - даже сообщила обо всём мужу и подала на развод. Я же всегда слишком здраво размышляла. Боялась? Да, очень. И потом, я ведь знала, что ты в чём-то лжёшь мне. Я потратила кучу часов и трафика, чтобы узнать - в чём же именно. Но ты ведь не мог мне сказать.
Я довольно быстро узнала, что нет такой фамилии, нет и того имени, такого произношения, которым ты мне представился.
Почему же я пишу именно тебе? Потому что ты был последним и очень сильным. Таким сильным, что повышибало все пробки. Я не знаю таких электриков, которые могли бы что-то сделать с этими моими пробками, проверить провода, вкрутить новые лампочки. Чтобы горело. Но для того, чтобы думать тебе письма, свет и не нужен. Да и вообще, глаза довольно быстро привыкают.
Ещё потому, что твой образ наполовину принадлежит мне. Ты кидал мне косточки, а я обращивала их мясом. Ты прочёл "Бегущую с волками"? Вот так и я, пела ночами над твоим несуществующим скелетом.
Вчера я подумала, что ты мог бы и девочкой оказаться, но вспомнила, - с трудом, правда - что мы же говорили; по телефону, скайпу.
В общем, ты лучшая кандидатура, чтобы писать несуществующие письма, ибо сам ты не существуешь тоже.
Я.
23 сентября 2007 г.

P.S. Пару месяцев назад я написала тебе, но так и не отправила: "я давно не люблю тебя, ты знаешь. И тебя это нисколько не расстраивает. Это чудесно – иметь возможность сказать «я не люблю тебя», и не покрыться, как сыпью, чувством вины. Но мне нравится писать тебе, милый. Это создаёт у меня ощущение смысла. Смысла тогда. Смысла теперь. Вроде как есть дело. Приятное дело. Нужно писать тебе письма".
Наверное однажды у меня появится другое приятное дело для смысла. Когда что-то произойдёт с пробками и лампочками, потому что писать наощупь письма я могу только тебе, а думать их мне просто больше некому. Ты всё ещё остаёшься незаменимым в моей жизни. Хоть для чего-то незаменимым. Однажды и это изменится. Когда изменится, я напишу тебе.

Кто-то аккуратный и настойчивый выдёргивает по красочке, по ниточке, по лучику и листочку из мира лето. А на его - лето - место протягивает осень. Таким специальным длинным крючком. Выбирает оранжевый и продёргивает. А потом красный. Нет, тот красный, что был летом оставить нельзя, это ведь совсем другой красный. И ещё жёлтый, такой... надломленный жёлтый.
А потом этот аккуратный и настойчивый станет выполаскивать получившуюся осень. И мир станет течь и линять. Пока не вылиняет окончательно. Надломленный жёлтый превратиться в хрупкое папирусное крошево под ногами - никому не нужные любовные записки лета. И вот когда от мира останутся строгие и разреженные очертания в режиме sepia, кто-то аккуратный и настойчивый примется выбеливать холст.

Здравствуй, милый.
Ты был прав. Во всём. Абсолютно.
Я.
16 августа 2007.

Мои стихи лежат тут, а проза тут.
Но это не значит, что я не буду сюда перетаскивать обещанное. Просто, если кому-то вдруг захочется почитать самому, то там будет удобнее найти.

Сегодня миниатюрка ( Пальцы. )

И ( Время не. )